Донос мертвеца - Страница 39

Женщина проплакала весь день — и весь день муж не отходил от нее ни на шаг, сопровождая даже в нужник. К вечеру Лада все-таки немного успокоилась, впервые заговорила с дочкой и сама покормила младенца размоченным хлебом.

Ночью в Замошье пришли волки. Стая в полтора десятка голов ходила от сруба к срубу, громко выла под затянутыми бычьим пузырем окнами, пыталась подрыться под дом и грызла закрытые на прочный запор воротины двора. Но впервые за время супружества Лада не только не испугалась — вовсе не обратила внимания на злобных лесных хищников.

* * *

В родном краю воин втрое сильнее, нежели на чужбине. И не только потому, что дом родной защищает, за каждый кустик, за каждую травинку душа болит. Еще — здесь каждый знал, кто такие бояре, ради чего они на свете живут, ради чего их земля родная кормит, за что пахари им труд свой отдают, а царь никакого тягла не требует. Зализе не нужно было думать ни о раненых и увечных, ни о павших, ни о еде и лошадях.

И в Бору, и во Гдове жители приняли в свои дома воинов, кровь за отчину свою проливших, отпели погибших, не пожалели ни сена и овса боевым коням, ни тепла и снеди для ратников. А потому уже на следующее утро после сечи на Чудском озере кованая конница опять легко, словно на крыльях, помчалась по родной стороне, не волоча за собой, словно повешенные на ноги колодки, тяжелого неуклюжего обоза.

«Нужно сидеть на холме и отдавать приказы, — укорял себя опричник, скача вслед за влекомыми четверкой коней санями. — Сидеть за спиной других, и ни в какую сечу не соваться!»

Во Гдове, прежде чем лечь в постель, он снял юшман, войлочную рубаху, байдану и толстый кожаный поддоспешник, надетый на нательную косоворотку. Вся грудь имела цвет спелой сливы, левое плечо — цвет пареной репы, а правый локоть оказался розовым, как недозревшая малина.

Не везло ему в этом году. То за все казанские и тульские кампании ни одной царапины не получил, а тут, в дикой Северной Пустоши, уже и горло успели проколоть, и тело все исколотить, и бессознательным несколько раз повалялся. Нет, больше никаких сшибок!

Однако Зализа прекрасно понимал, что когда дело дойдет до новой схватки, подать команду: «Вперед!» духу у него ни за что не хватит. Потому, что кричать «За мной!» честному воину всегда намного легче.

* * *

— Грустишь, боярыня? — вошел в светелку к Юле Варлам Батов и остановился в дверях.

— Нет в мире справедливости, — покачала головой та. — Ты, вон, скачешь, как конь, хотя неделю назад «мама» сказать не мог, а я лежу, как последняя дура.

— Рана твоя почетная, потому как в честной сече ты ее…

— Только не надо «ля-ля», — остановила его спортсменка. — Кабы в «честной сече»! А то свои чуть не насмерть затоптали…

Сын Евдокима Батова тряхнул рыжей головой. Своими иногда непонятными, иногда странными высказываниями иноземка успела распугать всех баб и девок, и теперь лежала одна: ей разве что снедь четыре раза в день заносили, да и то с опаской. Однако было в ней нечто…

— Тут еще пока нога заживет, ребра все переломаешь, — ворчливо добавила спортсменка, тыкая локтем в застеленный простыней тюфяк. — Камнями вы их наполняете, что ли?

— Сено скомкалось, — покачал головой воин. — Поменять его нужно. Я передам.

— Тогда еще ладно, — кивнула Юля. — Только не забудь! У меня уже вся спина в синяках.

— Желание придумала, боярыня?

— Придумаешь тут! — возмутилась лучница. — У меня болит все, кроме левой пятки! А пятка не болит лишь потому, что я ее не чувствую!

— Государев человек с ратью от Гдова вернулся, собирается вниз по Луге идти. Я ноне в силе, завтра с ним отправлюсь.

— Счастливчик, — Юля попыталась привстать, но без сил откинулась назад. — Ты бы знал, как мне надоел этот перелом!

— А хочешь, — неожиданно предложил он, — замуж тебя возьму?

— Замуж? — растерялась спортсменка. — Почему?

— Ну, — пожал плечами воин. — Ты хоть и тощенькая, но есть в тебе сила мне неведомая. Чувствую. Сильные сыновья у тебя должны будут рождаться. Хочу, чтобы ты их мне принесла.

— Что-о? Это я-то тощенькая? — Юля закрутила головой по светелке. — Дай скамью!

Боярин Варлам, не предчувствуя подвоха, послушно придвинул к тюфяку короткую с растопыренными ножками скамейку — и тут же получил ею по ногам:

— Ах ты, паразит! Это я ему тощенькая!

Воин испуганно шарахнулся к двери.

— Ну, каков нахал! — продолжала бушевать девушка. — Он хочет, чтобы я за него замуж вышла, он хочет, чтобы сыновей ему родила. Можно подумать, это я ему в «бутылочку» дочиста проигралась, а не он мне! И я же при этом еще и «тощенькая»!

— Ну, тогда прощевай, боярыня, — низко поклонился сын Евдокима Батова. — Поутру выступаем.

— До свидания, до свидания, — помахала ему ручкой Юля.

— До чего? — непонимающе переспросил боярин, подошел к постели, присел на край и внимательно посмотрел девушке в глаза.

— Укушу, — неожиданно предупредила Юля.

Окончательно запутавшийся боярин поднялся и пошел прочь из светелки.

— Стой!

— Ась? — обернулся воин.

— Насчет сена не забудь! — напомнила спортсменка.

— Не забуду.

* * *

И опять лужский лед лег под копыта тяжелых боярских сотен. По реке рать повернула налево, вскоре миновала вытекающую из Черемесинского озера речушку. Луга резко извернулась в сторону Оредежа, но делать нечего — пришлось делать круг. Через несколько верст навстречу попался отряд из восьми одетых в суконные кафтаны всадников. Возглавлял его скуластый худощавый мужчина с большим золотым крестом, висящим на груди. Монах не монах, священник не священник. Кто их, нехристей, разберет?